Задумалась, как и ежегодно, о восприятии локонов Барбары Брыльской на фоне ёлочного серебра дождя; нарочито трагических бровей Яковлева; о том, как гениально выстроен каждый кадр: с типично тарковским ("на свете всё преобразилось даже простые вещи: таз, кувшин...") дореволюционным кувшином в тазу, с глобусом, со стульями улицы Красных Мадьяр; а не меньше я люблю прерафаэлитский узел волос Гали и её чёрную блузку с раскиданными букетиками; как она вешает одежду в шифоньер, как вьются снежинки на фоне серой и безликой новостройки, шахматный пол которой перечёркивает гроб нарочитой детской коляски с большими колёсами... как люблю красную и обшарпанную восьмиглавую церквушку на фоне новостроек, напоминающих напористый и бесцеремонный Калининский проспект; так люблю и мрачную медь Исаакия, Казанского, зеленоватое бутылочное стекло фонарей у подножий Николая и мрачной грузной Екатерины... и всё в этой сепийной рассветной мгле только угадывается. Страшно люблю острую кромку берега близ ростральных колонн... и всю ту одинокую новогоднюю красоту, которая и создаёт детство, а в последствие выстраивает и юность, и молодость, и зрелость, и всю дальнейшую жизнь, насколько хватит: