Люблю я поездки в утренний аэропорт. Даже, если за бортом минус двадцать семь. Главное, что без ветра... т.к. неделю я чуть ли не к домам прижималась, бегая на работу: дома по Карла Либкнехта, Дзержинского и Тимирязева опушились снегом так, словно тут проходят масштабные съёмки фильма о дореволюционной России. И снег забивается между брёвен, между стрех неровными полосками, дома становятся как будто аккуратнее - т.к. все разъятые раны и ранки присыпало белой крупной солью.
Сегодня ветер ослаб, но холод вонзается в лоб ледяным копьём сразу, как выходишь. Память тоже вонзается, но не сильно. Т.к. двадцать пять лет назад я в тех краях жила, и до сих пор слегка будто завидую тем, кто за несколько остановок от меня, т.к. им показывают серебристое брюхо самолёта так низко над землей, что впору начать считать иллюминаторы, совать пальцы в турбины и лопасти, вообще - стоит протянуть руки, как ощутишь тяжесть огромной серебристой модели. А гул с детства привычный и нестрашный - почти как к бою часов или шуму поездов-трамваев привыкаешь - главное, что потом просто перестаёшь слышать - как духи на себе, а окружающие удивлённо принюхиваются-прислушиваются. Ещё им не нравится, что от самолётов мелко дрожат стёкла в деревянных рамах, но такой приятный дребезжащий звук и тоже - из детства.
В аэропорту мне нравится наличие Кастро, Хараттса, Сабвэя... и никакой России, т.е. никакой жизни; потому что от неё периодически хочется отдохнуть как от разъятых ран, брёвен, дров и холодов. Европа вообще один сплошной отдых от жизни: то ли гигантский торговый центр, то ли медицинский... чистый аэропорт, безлюдный зал ожидания, заполненный строгой классической музыкой. И это невзирая на толпы агрессивных нищих, как в Италии... наверное, потому ничего и не складывается с Аргентиной - тело моё находится здесь, а мысли блуждают по берегам грязноватого Тибра, шляясь по веткам от Тибуртины до Термини, заглядывая в какие-то спокойные и солнечные районы, где скоро всё станет розовым от цветения вишен. Но при том мне не хочется знать итальянский язык или пойти на курсы печения пиццы. В том и дело, что мне и так хорошо, ибо любовь с вспомогательными костылями - это одно, а любовь беззаветная и за просто так (запросто так) - совсем другое.
Сегодня ветер ослаб, но холод вонзается в лоб ледяным копьём сразу, как выходишь. Память тоже вонзается, но не сильно. Т.к. двадцать пять лет назад я в тех краях жила, и до сих пор слегка будто завидую тем, кто за несколько остановок от меня, т.к. им показывают серебристое брюхо самолёта так низко над землей, что впору начать считать иллюминаторы, совать пальцы в турбины и лопасти, вообще - стоит протянуть руки, как ощутишь тяжесть огромной серебристой модели. А гул с детства привычный и нестрашный - почти как к бою часов или шуму поездов-трамваев привыкаешь - главное, что потом просто перестаёшь слышать - как духи на себе, а окружающие удивлённо принюхиваются-прислушиваются. Ещё им не нравится, что от самолётов мелко дрожат стёкла в деревянных рамах, но такой приятный дребезжащий звук и тоже - из детства.
В аэропорту мне нравится наличие Кастро, Хараттса, Сабвэя... и никакой России, т.е. никакой жизни; потому что от неё периодически хочется отдохнуть как от разъятых ран, брёвен, дров и холодов. Европа вообще один сплошной отдых от жизни: то ли гигантский торговый центр, то ли медицинский... чистый аэропорт, безлюдный зал ожидания, заполненный строгой классической музыкой. И это невзирая на толпы агрессивных нищих, как в Италии... наверное, потому ничего и не складывается с Аргентиной - тело моё находится здесь, а мысли блуждают по берегам грязноватого Тибра, шляясь по веткам от Тибуртины до Термини, заглядывая в какие-то спокойные и солнечные районы, где скоро всё станет розовым от цветения вишен. Но при том мне не хочется знать итальянский язык или пойти на курсы печения пиццы. В том и дело, что мне и так хорошо, ибо любовь с вспомогательными костылями - это одно, а любовь беззаветная и за просто так (запросто так) - совсем другое.