О том, что Журка, пожалуй, ближе и понятнее всей это блестящей плеяды мальчиков (никогда не воспринимала их мальчиками - скорее, просто это всегда повествование от первого лица, т.е. подходит и мне), т.к. все его поступки не заоблачно героичны, но... "да я смотрю ты идеалист" - хмыкнул главарь местной банды, поймав его плечо.
-Отпустите. Вы мне рубашки не стираете, - вспоминаются слова Серёжи Каховского, т.к. в том, как держиться Журка - что-то такое есть; и тут же становятся поняты все бесконечные упрёки в "дамском воспитании, белой кости" и "лёг брюхом на эти книги и рычишь". И ситуация с этими непонятными книгами, которые "ты же ни черта в них не смыслишь", но твёрдая уверенность, что продавать их можно только в каком-то крайнем случае.
В детстве всегда оставалось ощущение больной головы (напекло) и осадка апрельской жары и духоты, смытой открытым финалом.
Когда мальчик стоит, окружённый рёвом воды, срывающейся в пропасть провалившегося асфальта, и яма жадно жрёт эти потоки, а в лицо ему слепят фары, и он ничего не видит, только понимает, что нужно дать сигнал и тянет свою бутафорскую шпагу от театрального костюма вверх - с промокшим комком красного галстука, набухающего красным светом на фоне чьего-то окна. И совсем один он в этом финале...
Впрочем, там непрозрачно сказано, что "поспешите ему на помощь, как поспешили старшеклассники, поднятые отчаянным Горькиным криком", и понятно, что в этот раз - обойдётся.
Скоро будет двадцать лет, как я это прочла, а - поди-ка ты... фразы впечатались наизусть. И вся эта тяжёлая муть дружбы... т.к. друзья его всегда будут тянуть в разные стороны, и это вызывало у меня какую-то бесконечную усталость и досаду.
-Это Иринка тебе друг, а я так - сбоку припёка...
-Почему?
-У тебя даже портрет её висит... где вы на качелях.
-Твой тоже висит... со спектакля.
-Ты-то там принц, а я кто? - шут гороховый...
И тоже самое - Иринка:
-Мы переедем во Владимир. Здесь у папы нет совершенно никаких перспектив...
И Журку царапнуло, что сейчас она повторяет чужие слова.
"Иринка, подобрав Журкин портфель, подошла и теперь стояла в трех шагах. Журка наконец оглянулся на нее.
– Лидия Сергеевна! Это Иринка! Моя… мой товарищ. Мы на одной парте… Иринка, это Лидия Сергеевна. Ты знаешь, я рассказывал.
– Я догадалась. Здравствуйте, – сказала Иринка, стараясь не очень показывать досаду. А досада была оттого, что Журка так стремительно забыл про все на свете (и про нее, про Иринку), бросил портфель, кинулся как сумасшедший. И еще оттого, что Лидия Сергеевна была совсем не такой, какой представляла ее Иринка. Невысокая, даже низенькая, толстоватая, с несовременной прической – какие-то рыжеватые кудряшки.
– Пойдемте ко мне в гости, – тут же предложила Лидия Сергеевна. Я недалеко живу, на улице Кирова.
Иринка бросила на Журку быстрый взгляд. Он, кажется, понял. Сказал огорченно:
– Ой, сейчас нельзя, Лидия Сергеевна, у нас дело важное. Но я обязательно! Скоро!
"Я," – опять ревниво подумала Иринка. И отвернулась. Журка, все еще светясь от радости, записал адрес, и они распрощались.
Стали ждать троллейбуса. Иринка молчала. Журка наконец спросил:
– Ты чего надутая?
– Я? – сказала она. – Ничуть… Просто я испугалась: ты так сорвался куда-то…
– Но это же Лидия Сергеевна…
– Да поняла я, поняла… Только я удивилась.
– Почему?
– Ну… – Иринка замялась, но удержаться не смогла: – Я думала, что она красавица, а она…
– Что "она"? – слегка насторожился Журка.
– Да ничего. Но… обыкновенная".
После её отъезда, когда ему снится тот странный и больной сон, где в спектакле Золушку играет то Иринка, то девочка Лида, вышедшая на замену, но дорогу к ней преграждает Эмма Львовна Кергелен в костюме лесной ведьмы... та самая, которая сняла ту провокационную передачу, после которой отец Иринки был вынужден уезжать из города, оставшись без работы...
Опять же - тот момент, который всегда задевал в месте, где Горька ворует бутылку в магазине, т.к. старшие ребята попросили... и то, как Журка "взял над ним шефство" - как все кругом говорят:
"Но Журка не опустил глаза. Он мотнул волосами и снова сказал, только потише:
– Горька не виноват.
Горькин отец спросил ровным голосом:
– Ты внук Юрия Григорьевича Савельева?
– Да…
– Понятно… А тебя Капрал смог бы заставить воровать?
Горька увидел, что Журка смешался, потупился. Сказал сбивчиво:
– Не знаю…
– Знаешь. Не смог бы, – с короткой усмешкой сказал отец. – Ну, хорошо, спасибо за ценную информацию. Разберемся. – И кивнул Горьке: – Пошли".
-И вдруг - молния - камень в стекло, который с одной стороны помог залечить другую старую рану ("ибо рану может залечить только тот, кто её нанёс" - эта фраза не из этого роман, но неважно), но породил откуда-то из черноты мальчика, который бросил камень; и Журка надеется, что если он станет его другом - он больше никогда не бросит камень в лоб несущейся машины...
Мне же сразу было тяжело от того, что теперь этот мальчик и Горька будут тянуть героя в разные стороны, изматывая в самом страшном упрёке...
– А вот я такой, – усмехнулся Горька, и глаза его сумрачно блеснули из-под медной челки.
– Какой "такой"?
– А вот такой. Подлый, – безжалостно сказал Горька.
– Ты чего ерунду-то городишь?
– Ерунду так ерунду. Значит, дурак… – как-то неохотно отозвался Горька. – Тебе-то что?
И вспоминаешь это вечное ощущение себя благополучного, из хорошей семьи... и доживи хоть до ста лет - ощущение себя рядом с такими всегда одно: девочкой в белых гольфах
себя ощущаешь... и ничем из своего детского благополучия помочь не можешь. И никак эту пропасть не перешагнуть, не перелететь. И не помочь:
"Как-то получилось, что от Лидии Сергеевны Журка снова попал в школу. На странную молчаливую репетицию, где все двигались, но ничего не говорили. Как в балете без музыки. Золушка была непонятно кто – Лида, или Иринка, или совсем незнакомая девочка. Журка старался подойти к ней поближе, но все время оказывалась на пути Эмма Львовна, которая играла лесную ведьму…
Потом все исчезли, и Журка понял, что уже очень поздно, давно пора домой, мама беспокоится. К тому же в опустевшей темной школе стало тихо и страшновато. А если честно сказать – совсем жутко.
Задохнувшись от этого непонятного страха, Журка промчался по коридорам и выскочил на улицу. Сердце стреляло короткими очередями…
Вечер был светлый. Тихий и мягкий. Журка торопливо пошел к дому. Прохожие удивленно оглядывались на него. И Журка вдруг понял, что идет по городу в костюме принца. Забыл переодеться.
Вернуться? В пустую школу, в ее жуткую тишину? Журка боязливо оглянулся. Но школы уже не было видно, а была вокруг многолюдная улица – наполовину знакомая, а наполовину странная, будто сказочная. Журка быстро пошел мимо освещенных окон, и люди провожали его молчаливыми взглядами. Даже манекены из витрин удивленно следили за ним.
Мучаясь от этих неотрывных взглядов, от неловкости за свой театральный костюм, Журка свернул в переулок и понял, что оказался недалеко от парка.
"Вот и хорошо, – подумал он, – сейчас пробегу через кусты, потом через мост, а там рядом дом".
До ворот было далеко, и Журка подошел к решетчатой изгороди, чтобы найти лазейку. И увидел, что это не парковая решетка. Изгородь была сделана из дырчатых железных полос. Как там… где он спас Федота…
Страх опять накрыл Журку, и стало ясно, что не надо пробираться туда, за решетку. И совсем там не парк… Но лазейка открылась сама собой, и Журка полез в нее – сквозь страх, сквозь густую колючую траву и кусты. Не хотел, а лез…
Потом он выбрался на пригорок и оглянулся. Нет, кругом был все-таки парк. Только очень пустой и тихий. Смутно темнели замершие лодки качелей, подымалось над черными деревьями страшно громадное колесо обозрения.
Было темно и по-прежнему жутко. "Хоть бы огонек какой…" – подумал Журка".
(В.Крапивин)