И всё - остатки былой роскоши: то сбитые фонари на пятых этажах (только кружевные столбики), то телефонные станции красного дерева, то железные грохочущие лестницы, то лифты, закрытые за ненадобностью, и грохотом... и лёгкая световая подвесная галерея... и металлические зажимы для ковров, но никто не носит калош, и если ковры где и есть - то это губка для воды серо-буро-малинового цвета.
Все дни я шлялась по всяким Васильевским, сидела у сфинксов, молчала, читала; ездила в Царское и ещё куда-то... просто кружила как ненормальная. И даже писать или звонить кому-то не хотелось.
Среди ночи проснулась от того, что звякнул телефон, а у N. вдруг понимание случилось (оно у всех детей до 18-и лет случается, а потом всегда как отрубает - по друзьям ещё заметила когда-то; чисто по Джеймсу Барри): - мол, страшно стало - "Вы там ведь счастливы, и никто Вам не нужен, и связь между Вами и всеми нами (в Иркутске, то есть) всё тоньше и тоньше... потому что мы все Вам не нужны, и что всегда будете одна..."
Пончик или Мэри бы тоже сгустили краски в такой момент, умей они в те годы писать (и вздумай написать).
В ту мутную белую ночь, затерянная в плохой гостинице, за семь тысяч километров и за сто лет от своей жизни... как из другого света на минуту вынырнула, что-то успокоительное ответила, а потом подумала, что это редкие минуты в жизни, когда не только всё пережито и поймано, но и сформулировано всё вполне конкретно. Как это странное желание героев Макса Фрая - там у него была одна милая женщина, которая ездила в командировки и мечтала не вернуться: даже набирала иногда домашний номер телефона и просила позвать Алису... с годами ей стало казаться, что родные догадываются о её милом чудачестве; а потом однажды голос в телефоне ответил "да, это я" - и тут-то она и поняла, что свободна.