Почему нужна была Провиантская? - потому что там когда-то жили мои предки. Вернее, родственники моих предков. Это такая галочка в уме, которая значит не более, чем собственные старые адреса. Стоишь под окнами дома, в котором родилась (шучу: разумеется, я родилась в роддоме на 8-ой Советской, когда он ещё там был), в общем, стоишь под окнами первого дома, но ничего не чувствуешь. Хотя губы автоматически проговаривают: "Омулевского, дом пять, квартира четырнадцать", т.к. это первая выученная в жизни информация на случай "если потеряешься!". Суть в том, что все тридцать три года я утюжу собой правый берег, не изменяя ему, а потом выясняется, что мои предки, перебравшись в Иркутск из мест Зиминских (поэтому я люблю зиму? - шучу!), оседали тоже на правом берегу и пытались пускать корни, ложась в землю на Амурском кладбище. Чёрную и плодородную землю, где так вкусны земляника, костяника и черёмуха.
Слово "Провиант" мне ужасно нравится, т.к. это напоминает игры с другими детьми в детстве. Там обязательно нужно было запасать провизию. И строить плот. Или корабль. Или поезд. Или ракету.
Весь этот квартал доживает последние дни, месяцы и годы, но внезапно, среди гнилушек и новых коробочек домов возникает бабушка в платке, которая ещё не старая, а крепкая, загорелая, откуда-то из детства, где и мамы, и бабушки всегда молодые... идёт торопливо, перекладывает сумку из руки в руку и автоматически крестится на церковь на горе. И кажется, что всё рядом: и таинственный парк с замершим колесом обозрения, и горьковатый и сладкий (одновременно!) дым из печей, который поднимается в сизовато-розоватое небо, и снег, который хрустит под ногами, и детство, и 26-ая школа, которая подарила лучшее, что может школа подарить подросткам (теперь-то я понимаю) - свободу. И часы прогулок по этому району. Иногда можно было отпроситься с последних уроков - у добрейшей Нины Ивановны, например. Или у незлой Людмилы Георгиевны, если показать ей конспекты, а самим пойти гулять... и мы с Лучшим Другом до сих пор наматываем там километры зимой, летом, осенью, весной, и забываем то, как было раньше. Но если я закрою глаза, то увижу всё, как тогда и раньше: и лося в зоопарке, и ёжика... эстрада в глубине парка ещё сияет голубизной среди деревьев. И белые высокие арки входа в ЦПКиО словно плывут над городом... а у подножия лестницы ещё не сгоревший дом с красивой верандой. Мы туда ходили на какой-то спектакль в декабрьской тьме Рождества.
В моей голове у памятника декабристу Поджио стоят и "Колокольчик", покачивается и бойко ухает "Юнга", а чуть назад - "Солнышко" делает свой торжественный оборот, и я сижу в пластиковом жёлтом корыте кабинки, расправив юбку в горошек. И свечусь как то солнышко... именно тогда, в пять лет, я смотрела из окна квартиры, как на Красных Мадьяр сносят деревянный дом, чтобы нет... даже не для того, чтобы бесцеремонно воткнуть туда дом номер 80 - девятиэтажку, а чтобы срубить одну сторону аллейки тополей и поставить несколько гаражей. И эта ухающая бомба-баба-чуйка (как там эта дура называется?) била и била в двухэтажный дом, и он страшно скрипел, ухал, и а я испытывала ощущение физической боли, глядя на это, прячась за штору. Мне потом всё детство и всю юность казалось, что это именно меня жгут, сносят, это не город исчезает, а я сама. Сейчас как-то притупилось всё это (старею!), и я в состоянии различать, где кружева моих платьев и жизненных коллизий, а где - город Иркутск. И мы с ним явно не совсем одно целое. Но с каждой фигурной башенкой с флюгером или желтокаменным брандмауэром я теряю часть себя, понимая, что это естественный и живой процесс. И коробочки-дома строят для тех, кто будет после меня. Их детей и внуков. А моя история - это век двадцатый, тут и думать нечего. Поэтому и не страшно умирать, т.к. я сильно подустала уже от этого бесконечного и подзатянувшегося прощания длиной в мою жизнь.
Хотя иногда я смотрю на своих друзей и подруг, которые номинально мои ровесники, но ощущают себя явно моложе, крепче и увереннее, и тоже хочу влиться в это молодое, дерзкое и оптимистичное поколение (как будто про комсомольцев пишу, ага?), жить в светлом и прекрасном будущем, имя которому минимализм. И отказ. От излишеств. Особенно архитектурных. Но меня хватает, обычно, на пару дней. А потом всё опять - "барабанщики, марш!" - как написал бы Крапивин. Эта сага долгая... и повторяющаяся. Так и буду крутиться на бетонной балке, разбивающей дома, как герой "Бронзового мальчика". И крутиться на своём правом берегу, где все реки - это мои кровь и пот, а лиственничные ветви и брёвна - кости.
Когда тоска по прошлому одолевает сильнее, чем обычно, я открываю страницу генеалогического форума, где меня зовут Вера Кашик (в честь давней родственницы со стороны бабушки), и все на страницах ветки бывшей Иркутской Губернии знают, что я праправнучка того Стефана Яковлевича, у которого была мельница. А ещё я знаю про героических предков в Нижнеудинске, но их потомков нет на форуме. А свою родную фамилию я не пишу, понимая, что у них своя ветка родственников на несколько тысяч человек. А вот с чужой фамилией я в полной безопасности. Родственники хороши только поначалу, когда вы списываетесь и делитесь сведеньями о предках. А потом разговор сам собой затухает, ибо вас разделяют и годы, и расстояния, и жизнь в целом.
И перед сном я бездумно и бездомно твержу: Коммунистическая. Провиантская. Красных Мадьяр. Лебедева-Кумача. Иерусалимская... первая. Вторая. Третья. Четвёртая. Трилиссера. Парковая. Седова. Четвёртого июля...
нет, третьего. Четёртого - это потому, что я их поколения тех, кто выросли на американских фильмах, и мне ли не знать о фейерверках на 4-ое июля? Ведь я помню наизусть все рекламы, а ещё просыпаюсь при звуках мелодии рекламы кофе "Нескафе"... смешно, что мои дети тоже постоянно говорят строчками из реклам. Сильвия Сандерс раздражённо взрёвывает: "товары на юле-е-е! Не-е-ет!", и торопливо жмёт на "пропустить рекламу", хотя читать ещё не умеет.
-А нам в детстве было не пропустить, - усмехнулась я и замолчала. Поэтому рекламу чир-лидеров, социальные науки, бейсбол и Дисней я помню точно лучше, чем "Отче наш", ибо тот только входил в моду у моей бабушки, которая вечерами честно шептала его перед иконой, которую до этого выломала из старого оклада, но как ветер переменился - поставила на полку и послушно, как дети и любой народ, приняла на веру и этот ритуал и обычай. Это всё немного утешает, ибо когда-нибудь архитектурные кружева опять войдут в моду. А потом опять выйдут. И так - до бесконечности.
