Любимое, отрывочное:

"Сегодня ходила к врачу, и она мне прописала всякой дряни внутрь. Причем, насколько я соображаю, дряни взаимоисключающей. Насчет отдохнуть, не волноваться и не переживать - сам догадываешься, а насчёт сердца - неправда. Оно еще повоюет".
17 мая, 1950 г., Туруханск


"как я обрадовалась, увидев наконец твой почерк на конверте! В самом деле, твое такое долгое молчание все время грызло и глодало меня исподволь, я очень тревожилась, сама не знаю, почему. Наверное, потому что сумма тревоги, отпущенная мне по небесной смете при моем рождении на всех моих близких и родных, расходуется теперь на 2-3 человек. Тревог больше, чем людей. Я не жду от тебя никаких "обстоятельных" писем, во-первых, потому, что не избалована тобой на этот счет, а во-вторых, знаю и понимаю, насколько ты занят. Но я считаю, что две немногословных открытки в месяц не повердили бы ни Гёте, ни Шекспиру, а мне определенно были бы на пользу, я бы знала основное - что ты жив и здоров, а об остальном, при моей великолепной тройной интуиции (врожденной, наследственной и благоприобретенной) - догадывалась бы."

07 октября 1950 (там же)

"А несколько дней назад к нам приехали тунгусы на нескольких оленьих упряжках и разошлись по своим делам, осталась с оленями только миловидная плосколицая женщина с темной матовой кожей и глазами нежными, как у оленя, была она в вышитых бисером и украшенных цветными лоскутками меховых мягких сапогах - торбосах и в длинной оленьей шубе с капюшоном и без застёжек, прямо через голову надевается. Это было как в сказке - лес оленьих рогов над прелестными палевыми мордами, и сами олени, светлые, в коричневато-золотистых пятнах, и один-единственный среди них совершенно белый, прямо серебряный, волшебный, драгоценный, свадебный олень".

6 декабря 1950


"У нас зима, и на первых порах, пока не приелось, это чудесно. Опять вся жизнь написана черным по белому - снег совсем новый, и все на нем кажется новым и маленьким, все избушки, человечки, лошадки, собачки. Лишь река, как всегда, совершенно лишена уюта, и по-прежнему душу тревожит ее неуклонное движение, пусть скованное льдами. Небо здесь всегда низкое, близкое и более, чем где-либо понятное. До солнца и до луны здесь рукой подать (не то, что до Москвы), и своими глазами видишь, как и из чего Север создает погоду и непогоду, и ничему не удивляешься. Только северное сияние иногда поднимает небесный свод на такую высоту, что за сердце хватает, а потом опять отпускает, и опять ничего удивительного."

10 октября 1952

Ариадна Эфрон - письма к Борису Пастернаку

И ни одна зима без этих писем не обходится - женщина-смотрительница музея Марины Цветаевой в Борисоглебском знала, что делала, когда доставала ее из-под стекла на выставке, чтобы продать нам. Потом я видела такую книгу лишь раз - в библиотеке санатория в Бурятии - за сотни километров от города. Там было бархатное знамя с Лениным, старые полки, запах пыли, фикусы и "рокот ветров таёжных" за окном - стволы корабельных сосен с глухим стуком ударялись друг о друга. Были первые числа ноября, но стояла такая глубокая зима, что до Байкала удалось дойти только раз - он был синий и пронзительный, а белый песок на берегу смешивался с белым снегом, который швыряло в лицо. Только по берегам горячих источников вилась зелень, а всё остальное было погребено до весны. В Улан-Удэ о ту пору была самая обыкновенная бесснежная и безлиственная осень с ветрами и каменными улицами, а там - настоящая зима.

А с Алиной фотографией "работник культуры номер 2" (такой плакат) связаны другие воспоминания:
это был очередной безработный и безрадостный период, и мама обзвонила всех знакомых и знакомых наших знакомых, чтобы отыскать мне хоть какую-нибудь работу. Тогда нашлась только одна - в "культуре". Это у нас в городе два таких деревянных домика, приткнувшихся под горой с парком-кладбищем, в промежутке между церковью и театром. Помню, что там были портреты каких-то толстых писателей времен Державина и евроремонт. Там требовалась секретарша, и я мысленно содрогалась от перспективы запереть себя с милыми и культурными тётеньками в этих домиках до весны.

Но потом мама отправилась в школу замешивать рождественский пудинг с тогдашним девятым классом, а я провожала ее вдоль реки - через центр. Мы заходили в какой-то древний гастроном, в котором продавали селёдку, свернутую в виде роз с морковкой; селёдка называлась очень романтично "ароматы осени", поэтому я попросила селёдку и карамельный пудинг. Мы погрузили это в сумку и двинулись по улице, по которой я одну зиму каждое утро ходила за хлебом для детского сада, в котором работала. Нянечки всегда были рады уступить мне эту почётную должность, а я всегда была рада вырваться, потому что мне было восемнадцать лет, мне было и скушно, и тошно, словом, совсем я тогда не собиралась посвятить жизнь детям - все они казались мне сопливыми, надоедливыми и просто злыми (как я сама).

Впрочем, тут я о других временах, когда я испугалась работы в культуре (культура - это что-то такое, как старые ворота парка-кладбища и ее централизованного отдыха), поэтому стала учительницей.
И всё закончилось хорошо!
- мне надоело писать дальше:).