Потом нашла для Майи немецкие, никем не подписанные, черно-белые открытки, которые без даты, где нет ни слова по-русски, но вид у них вполне трофейный - там церкви Веймара и Лейпцига. Памятник Гёте и Шиллеру (более поздняя открытка, если наощупь), комната Шиллера, очень красивые и чёткие фотографии с "гроссбильд фото вэрлаг" на обороте.
А Филиберу я нашла никем ни разу не распечатанные открытки с усадьбой Мусоргского, которого он любит. Там глянцевые фотографии 84-го года - оранжевый свет свечей, плывущие в черной воде фортепиано, край замшелого колодца, серое и бескрайнее поле, синее море холодной залы с одиноким айсбергом рояля, юные девушки в шёлке, поющие в каких-то анфиладах, лучи солнца, струящиеся через золотистые окна, отражающиеся от снега, от полированной крышки бюро или цепляющиеся за спинку кресла, преломляющиеся в зеркале... словом, невысказанная красота.
Себе я смогла купить только Теофиля Готье, потому что он, наверное, мне нужен, но, впрочем, я не знаю никогда, кто мне нужен, а помню только что-то, что люблю. И цапнула с полки "Огненного ангела", потому что уж если ругать Брюсова, то надо опираться не только на очерк Ходасевича (или чей-угодно другой) и его "бледные ноги", но хочется более сведущей быть.
Еще в детстве жалела, что сдают только определенные книги: Флобера, Дюма, Мопассана, Диккенса (и то - весьма определенный набор от "Больших Ожиданий" до "Лавки" и "Твиста"). И обязательный набор из детства, когда ты случайно видишь бледное от болезни лицо в стекле серванта (болгарского ли, румынского, комиссионного), когда коленками упираешься в жёсткий и деревянный подлокотник типового кресла, снуешь от полки к полке, а потом бухаешься обратно в кресло с книгой типового издания, поджав под себя ноги, а читаешь, например, "Дорогой мой человек", потому что его сравнительно недавно мама принесла бабушке, а ты живёшь у бабушки и тайно радуешься, что там делать ничего не надо, а можно где-то затаиться и читать... только не романы - романы бабушка наивно прячет в корзине с бельём - но романы давно прочитаны - от вполне безобидных, до откровенно неприличных. А "Дорогого человека" принесли недавно вместе с "Двадцать писем к другу" Аллилуевой и ещё чем-то, во что еще не сунулась, но кое о чём спохватились и запретили безапелляционно.
Бабушка книжек не читает (она читает только романы), дедушка читает всё, поэтому иногда отнимает Евгению Гинзбург или еще что-то такое, что в восемь лет нельзя. Детских книг там мало, все прочитаны раз по двадцать точно, поэтому давишься неинтересными писателями и жадно посматриваешь на что-то, что легче читается, хотя от некоторых описаний всегда потом тошнит и долго не хочется есть.
В старших классах, когда нечего было делать в общеобразовательной школе, я заставляла своих друзей ходить со мной в "Букинист", т.е. я целенаправленно туда шла и говорила: "хотите - идите со мной", а потом по два часа переставляла книги на полках. Лучший Друг тоже втягивалась и пыталась там навести порядок. Что делали остальные - не знаю; видимо, тоже читали, хотя я глохла и немела на два часа, цепенея у полок.
Лучший Друг иногда говорила что-то вроде: -Блин, Блок за шесть рублей, это же офигеть... слушай, я его отсюда куплю, а?
А я всегда рассеянно отвечала: - Я ж тебе говорю, что это единственный магазин, в котором цены какие-то нормальные... в остальные я вообще ходить не умею.
В витрине нынче свод правил и программа для реальных училищ, хрестоматия марксизма, роман какой-то девицы времён первого выпуска Смольного, а еще справочник "заболеваний женскихъ половыхъ органовъ" - неужели кому-то нужна такая книжечка столетней давности за кучу денег? - недо быть совсем помешанным коллекционером!..
Тётеньки в этом магазине болтают всё время, но забавно:
-Марья Петровна, я умилялась вашим пирогам!..
-У меня тоже выступили аж слёзы, потому что как в детстве, когда мама пекла!
-Ах, но ни хрена же в магазине нынче подобного не купишь!
-Да-а-а... в магазинах оно без души, без сердца, дрянь одна...
(иногда они такое говорят, что я тихо фигею, но вчера всё больше умилялись:)
Выхожу в закатный двор и вижу, как из автовокзала выгоняют какого-то преступника в наручниках, аккуратно тыкают его прикладами, усаживают в машину и увозят. Потом иду по деревянной улочке, где на серой избе с замшелой крышей висит ядовито-розовый плакат: "свадебный переполох", а рядом уже высится здание из стекла, в котором плывут облака, а у подножия прилепились серые домишки с окнами метр на два, но все наклонены влево. Тут же по льду идёт бабка с вёдрами, а другая бабка с ярко-накрашенными ногтями закрывает окна, перекидывая крюки на ставнях, рядом барак, на котором облупившаяся вывеска "мини-маркет аэропорт", а еще есть салон в розово-зеленую полоску - "отцы и дети". Мать тащит детё, которое тащит за собой санки, на которых сидит плюшевая корова. Дитё размером где-то мне до колена, но ковыляет бодро, поминутно оглядываясь: не свалилась ли корова. Словом, там хоть нечего почитать, зато есть, на что посмотреть:
А теплый Север принадлежит тому,
Кто засох, как листик, между его страниц,
Чьи прошлые письма тлеют в чужом дому,
Чей путь обозначил чокнутый романист,
Кто ползет по строчке, чей переплет закроется вскоре,
Кому будет дорога - брести во тьме, по ходу учась,
Как читать целлюлозную листву ночных территорий -
Роман о вечной любви - четвертую часть.
(Олег Медведев)