Там повсюду встречаются куски неуходящего никогда детства: гараж, где ржавеет тяжёлая старая кама, звёздочка которой оставила мне зазубрину на ноге, но с годами ямка потускнела и скрылась; память о часах, проведённых в пыльных гаражных улочках - дедушка чинит машину, а я слоняюсь вокруг, пинаю какие-то подшипники, глажу собак на цепи, бросаю в лужи камешки, отчаянно скучаю, сижу, прислонившись спиной к каменной стене и опускаю глаза так, чтобы видеть только флаги на соседнем доме - тогда можно думать, что это просто остатки моего разбитого флота.
На берегу стоят новые дома, куда мы ходим в гости - я готова идти туда в любое время суток, потому что там есть чудо из чудес - видеомагнитофон. Называю это "волшебным кино" и постепенно привыкаю к мысли, что заказ всё-таки ограничен: с годами я знаю весь репертуар волшебной тумбочки под телевизором. Там есть большая комната с двустворчатыми дверьми, огромный диван, в котором я сижу царицей Савской, поджав под себя ноги и попивая сок. Не отрываюсь смотрю всё - от диснеевских мультиков и до "Унесённых ветром". Меня никто не тревожит - мне того и надо.
В том же шоколадно-кожаном диване к часу ночи начинала дремать. Потом врывается огромная чёрная собака - самая умная из всех собак - настырно вылизывает лицо и уши. Собака любит лежать посреди комнаты и можно лежать у неё между передних лап и чесать ей грудь. У пса всё черное, только язык розовый и всё время высунут. Он умеет брать им конфеты с ладони, не коснувшись даже губами. Понимает почти все слова и запрограммирован на охрану детей. Там есть дети, и я с ними даже играю - играем часами в экспедиции, прячем еду по всей квартире, бросаем лизуна в стены, пачкаем, детей страшно ругают, но я смотрю на это с холодным любопытством гостьи. Сперва я не была от них в восторге, потому что в первую нашу встречу мальчик ненароком воткнул мне острие пластмассовой шпаги точнёхонько в глаз - я поревела, всё простила; дети боялись, что меня уведут, больше не приведут, а их родители убьют за такое. Дети эти другие - они едят какао ложками, а я равнодушно пожимаю плечами: я не люблю сладкое. Старшей девочке целых одиннадцать лет, и я не осмеливаюсь спросить: почему она всё ещё живёт с родителями? Девочка играет с нами с удовольствием и неистощимой фантазией. Спустя несколько лет перестаёт - и это не перестаёт нас удивлять. От нечего делать - теперь власть в руках главного идиота - начинаю пугать младшего мальчика, выключая свет, выбираясь из-за дивана с игрушечным мечом, подсвечивая лезвие электрическим фонариком:
-Окровавленный меч появляется на стене в полночь...
-Прекрати, - нервно говорит мальчик.
-Молчи. Этим мечом бастард Мордред убил короля Артура...
-Перестань, пожалуйста! - я тебе конфету дам, если перестанешь...
-Нафиг мне твоя конфета, - холодно изумляюсь я.
-Тогда давай в школу - ты же любишь в школу, а?
-Давай, - нехотя соглашаюсь, кладу фонарик, включаю свет.
Вытаскивается доска, мел, я становлюсь возле и командую:
-Руки на груди сложи крестом! И повторяй за мной: "Свет солнца золотой нам озаряет день, и Дух в душе живёт, и силу нам даёт..."
-В нашей школе так не делают, - пробует возражать мальчик.
-А у нас делают, - нажимаю я, уверенная в своей правоте.
Домой идём по чёрным улицам, а чёрные трещины и ветки деревьев качаются на тротуарах в неярком свете фонарей. Это были красно-кирпичные дома, а в серых - старинных - живут ещё мальчик и девочка. От девочки мне достаётся жёлтое подсолнуховое платье и колечко со стекляшками, которые дороже всех бриллиантов, от мальчика - много синяков, золотых искр из глаз. Надеюсь, что ему тоже доставалось изрядно - пару раз я столкнула его с горки и раза два с качелей.
Зато у нас был тайный язык, и ещё мы целыми днями играли либо в войну, либо в фишки. И я мудро радовалась, что болезнь Гаврика и Пети Бачея меня не коснётся: фишки все были его, поэтому он не проигрывал, я не выигрывала, а только злилась, что у меня плохая сноровка.
В соседнем дворе строят новый дом - один-единственный за все девяностые - красного-прекрасного кирпича. Почти брусничного, почти цвета шведского торпа. Там есть нескрипучие качели. Сегодня на них и качалась, дорвавшись - в девять утра там есть только низкое небо и стригущие воздух стрижи.
На одной их этих же улиц я падаю в груду битого стекла - это была разбитая водочная бутылка. Только успела выставить вперёд руки, в которые воткнулись хрустальные осколки, а из глаз полетели не менее хрустальные брызги. Бабушка особенно не волновалась по-поводу таких пустяков - промыла руки и перевязала своим платком. Ангелы обо мне в очередной раз чудесным образом позаботились - следов не осталось. В детстве вообще ежедневные чудесные спасения происходят, замечали?
Во дворе там есть столярный цех, где делают гробы. Это меня перестало смущать ещё в детстве, а тех, кого я сюда водила, успокаивала: "это рай, понимаете? - такое место особое... тут защищённая территория, ничего тут не случится - раз, пограничное пространство - два".
Двор находится в низине, и все окружающие дома защищают сверху. Утром солнце только пробегает по окнам и балконам, выходящим на восток, а я представляю, что живут в одном из этих окон - я до сих пор там живу, наверное.
И ещё там есть супермаркет - гавань от всех метафизических бед. От материальных бед спасенья нет - это ежу понятно. Помню, что там прозаическим образом погас свет, и мне пришлось оставить наполненную корзинку на выходе; но в темноте там было ещё лучше - полки со шведскими селёдками светились серебристо-розовым, серебрянные тюбики паштетов сверкали, как патрончики красок художников, холодный воздух приносил запахи не гриля, а мороза и снега с улицы.
Именно там я впервые в жизни стала поддаваться греху чревоугодия, познав прелесть плюшки с повидлом, которая испечена не тобой, а как бы "для тебя", вкус розового сиропа с кольцами лука и гвоздиками гвоздики; сладкую горечь шоколадки с лимонными корочками, шуршание пакета, открытие которого пахнёт на тебя корицей и неметчиной; что венский хлеб вкуснее для тостов, чем просто хлеб, а ещё есть такие пошлые пирожные, типичные для школьных буфетов, которых я избежала в детстве, и поэтому всё это было неизведанным, загадочным и притягательным - куда более притягательным, чем сигареты, например...
И я рада, что всё это не свалилось в один миг, а приходило постепенно, хотя разочарования всё равно избежать не удавалось. Увидев рекламу мороженого "skittles", обратилась к более старшей и сведущей подруге:
-Ты пробовала?
-Да.
-И что?
-Что?
-Правда, что всё вокруг становится из красного - зелёным? - замирая спросила я.
Подруга рассмеялась и сказала: - Нет, конечно.
Молча заглотила огромное разочарование. Мороженое пробовать не стала - соврали и лишили чуда. Затаила горькую обиду.
Потом детство кончилось, мы переехали, и я перенесла всё это в тайные ресурсы и прозапасы. Моя юность растиражирована мною же, я выжала из неё поверхностное и теперь пользуюсь этим, как художник пользуется старыми и выдавленными тюбиками. Детство же напоминает тот сундучок в профессорской квартире - сундучок с печеньем на Рождество и на Пасху. На рождение, на смерть, на опять воскресение: погрызёшь каменный пряник, поплачешь, утешишься и опять за старое - терзать свою юность, не жалеть и гнать молодость, но лелеять детство, чтобы сохранить что-то на старость.