И утренний горьковатый воздух, и абсолютно голые деревья за чертой города, и всё, всё наводит на мысль о неизбежности зимы, но ты видишь перед собой стеклянную дверь и толкаешь - в ту секунду дверь напоминает ту самую - крутящуюся ли, хлопающую ли... та самая захватанная дверь метрополитена, о которую Маргарита, в распахнутом пальто и с размотавшимся шёлковым шарфом, спешит грянуться всем телом, чтобы нырнуть в глубину метро, пробежать по лестнице, стуча сердцем и каблуками, и это каждый год новая Маргарита - потому что все мы ею однажды побывали.
Та земля, та дверь и та Маргарита так и будут крутится под вступительные аккорды "Позвони мне, позвони...".
Женщина-кассир привстаёт: - Седьмой путь! - билет там купите! - бегите! бегите!..
И ты ныряешь в переход, но в этот момент сумка вырывается из ремня и пролетает несколько метров - она падает на ступени, ты хватаешь её и бежишь дальше, радуясь, что по лестнице не разлетелись пудреницы, патрончики, книжечки и прочие мелочи.
Дверь крутится, класс перед глазами кружится, веер страниц запоминается только номерами и набором бессмысленных фраз, стрелка наручных часиков несётся, отсчитывает время и приближает к часу, когда опять перед глазами закружится класс - и на час забудется и древнерусская тоска, и возлелеянная печаль с посверкивающим железным циркулем одиночества.
В электричке я нахожу книгу серии "современник" - открывается она на словах "в канун праздника Октября...". За окном пролетают унылые домишки и облупившаяся кирпичная стена, на которой две наивные руки выпускают голубя - из октября в май - из прошлого в будущее.
Красный поезд на разъезде, с ритуальными проводницами в трепещущих блузках, но ни один жёлтый флаг не выпущен - и поезд быстро освобождает путь.
Домик, прилепившийся возле путей. Во дворе безлистная, но кроваво-красная рябина и воткнутая в землю коса. Тень от косы ложится на стену домика, а на много километров вокруг только сухие и мёртвые поля.
Черноволосая девушка в алом пальто и в золоте зажимает меня справа, и заросший благоухающий бомж - слева. Напротив сидит мальчик со шрамом и огромной сумкой, толстый и сытый мальчик с кольцом-перстнем, бабушка в лиловом пальто, а передо мной алкоголик со сломанной переносицей, которого везёт мальчик. Мальчик платит за него и откровенно издевается - не говорит, на которой станции им выходить. Их язык прост, но я не выдерживаю и закрываю учебник по теории литературы - в это всё можно поиграть, но, согласитесь, что недолго. Это то прекрасное далёко, в которое верят только немолодые, добрые женщины в нашейных платках, но я-то пока молодая, злая и с воспалённым горлом...
Перед моими глазами появляются длинные-длинные ноги, затянутые в капрон - девушка на шпильках, в мини, с алой розой покачивается в такт стука колёс, нетрезвый мужчина с сумкой стеклотары наваливается на плечо всё сильнее, и всё это прекрасно вписывается в мою картину мира, но рядом появляются милые институтки, которые олицетворяют то самое образование для всех, которого я уже просто побаиваюсь. Все фразы они строят примерно так: "я, в принципе, считаю то, что...". В этом месте мне хочется самой пойти работать на фабрику или в колхоз - только бы не слышать подобное и принимаюсь мысленно напевать, крепко зажмурившись: "летели кирпичи, солдаты старых стен, богема и бичи, драконы перемен, не страшная война, не горькое вино, печальная страна, а в ней твоё окно...".
В Засолье Убийском (да будет оно благословенно за те редкие минуты покоя, которые выпали мне на долю) трамвай желание всё также делает круг, а на рыночке торгуют румяными тыквами, бледными кабачками, неяркими остатками осени - побуревшей свеклой, морковью и картошкой; кое-кто распродаёт остатки чахлых цветов, а кто-то выставляет запотевшие банки солений. Оранжеватые кругловатые хризантемы покачиваются в той наивной прозрачной бумаге, которая из тех самых песен и фильмов, и я кладу нежные цветочные головки на плечо, а стебли - на сгиб локтя. Последние и любимые дети осени согреты солнцем и даже улыбкой подслеповатого старичка, который ведёт под руку свою старушку и вслух восхищается цветами.
Праздные и полные женщины катят коляски, дети достали велосипеды, в пыльных разбитых стёклах универмага плывут подсвеченные облака, а ты закрываешь глаза и оказываешься на той самой поздней остановке, где листья летят по сухому асфальту, где пыль ложится на сухие губы, а к краю тротуара подплывают синие троллейбусы и рыжие тошнотворные автобусы. В юности тебе всегда больно, что автобус придёт и ты уедешь, и страшно, что не придёт - и ты останешься, а уже поздно. Ты даже перебегаешь испуганной подстреленной птичкой между тёмных домов, чтобы успеть на ту остановку, где уж наверняка!.. Кафе-стекляшка выглядит погасшей и мрачной, ты запинаешься носком о край бетонной плитки, сердце ёкает, но впереди светится ещё одна остановка - жалкой цепочкой огней и надеждой на призрачный и неурочный автобус.
Если отмотать дальше - то остановка уже залита солнечным светом, и девочка в чёрном фартуке идёт навстречу, перекинув пальтишко через руку, а на груди у неё октябрьская звёздочка, которую ты завистливо провожаешь глазами.
И когда тебе откуда-то - из самого раннего детства - светят такие вот крошечные звёздочки - из каждого месяца - свои, то бежать среди тёмных домов нестрашно.
- над пропастью во ржи - продолжение:) (всё сёдня собрала:).
- смотрю, что там внизу делает Филибер:
- "вниз по лестнице, ведущей вверх"нашёл воду!:)
- а я - свет:)
- и тени...помните? - у Ёжика и Медвежонка?
— Давай никуда не улетать, Ежик. Давай навсегда сидеть на нашем крыльце, а зимой — в доме, а весной — снова на крыльце, и летом — тоже.
— А у нашего крыльца будут потихоньку отрастать крылья. И однажды мы с тобой вместе проснемся высоко над землей.
«Это кто там бежит внизу такой темненький?» — спросишь ты.
— А рядом — еще один?
— Да это мы с тобой,— скажу я. «Это наши тени»,— добавишь ты.
