Сегодня попросили даже не телефон - я его уже привыкла писать на таможенной декларации, а ещё я сама прописываю и нетто, и брутто, и каждую вещичку, и проставляю все циферки-галочки; но сегодня мне велели... написать по-английски обо всем, что я вкладываю! - споткнулась на слове вафли... остальное для меня трудности не составило. Спасибо, что не по-швейцарски - ибо "таможенник не аза не знал по-древнегречески", как мы знаем из Веры Павловой.
Жизнь всё также бедна и неприглядна, но сегодня я ходила всюду пешком и была Белой Ведьмой - Королевой Нарнии. Под катом лежит много заколдованного Ижуцка.
Повсюду пустынно, но на рынке всё та же толчея из нищих, деловых и снуюущих людей, мехов, золотистых, распушившихся и дрожащих собак, жмущихся к заборам, поджимающих лапы... и чудесные вороха цветных колготок на прилавках и... лифчиков, романтишно присыпанных снегом.
В книжном была такая благодать, что я стала носом в угол и полчаса читала пошлую и н т е р е с н у ю книгу, - и никто мне не помешал, никто не остановил, а я ведь так редко читаю просто так... это было божественно приятно.
И сердце сегодня почти не болит, и это значит, что маленькие приступы снимать придётся не раньше пятницы, а то на прошлой неделе пришлось в четверг, а это как-то не входило в мои планы; и сегодня лестницы не видятся непреодолимыми преградами.
И та огромная печаль, которая владеет миром, а поэтому мной, отступает как на время заморозки - как можно не любить зиму? - это же самое крепкое в мире обезболивающее. Жестокое, властное, но... прекрасное.
"Снег падал почти до самых каникул; переставал и падал, переставал и
снова падал и засыпал весь городок. В домах стало трудно открывать ставни.
На тротуарах прорывали траншеи. Дорога поднялась высоко. А снег все падал,
овладевая и рекой и горами, и только в одном месте, на школьном дворе, где
постоянно топтали его детские ноги, он ничего не мог поделать. Тут он
прижался покрепче к земле, стал плотным и гладким, и можно было из него
лепить что угодно.
Вот уже несколько дней подряд на каждой большой перемене Таня лепит из
снега фигуру. Сегодня она кончила ее. Мальчики, помогавшие ей, отнесли к забору
лестницу, оставили ведро с водой. И Таня отошла в сторону, чтобы посмотреть
на свой труд.
Это был часовой в шлеме, с плечами широкими, как у отца, и с его
осанкой. Точно на краю света стоял он, опираясь на ружье и глядя вдаль, а
перед ним расстилалось темное море. Конечно, моря никакого не было. Но так
живо было впечатление, что дети в первую минуту молчали. Потом мальчики
постарше незаметно окружили Таню и разом с криками подняли ее на воздух.
Девочки, которых вовсе не трогали, завизжали. А Таня даже не
вскрикнула. Она только была смущена, что в самом деле часовой получился
хорошо. А ведь она и не думала, как это сделать. Она только схватила свою
мысль и крепко держала ее, не выпуская из своих пальцев до тех пор, пока не
приделала к винтовке штыка, покрыв его сверкающим льдом. И теперь пальцы ее
болели от воды и от снега, и она грела их, засунув в рот. Коля стоял в стороне, не делая к Тане ни одного шага.
Александра Ивановна, привлеченная громким криком детей, тоже вышла во
двор и постояла без шубы перед снежной фигурой часового. Она была удивлена
ее красотой.
Тонкие шерстинки на черном платье учительницы уже покрылись изморозью,
гранатовая звездочка затуманилась на ее груди, а она все стояла, думая о
своем собственном детстве.
<...>
Как хорошо было раньше, когда раз в десять дней Александра Ивановна по
вечерам, после уроков, занималась с литературным кружком!
Они усаживались все за длинный стол в пионерской комнате, а Александра
Ивановна садилась в кресло. Она становилась как будто немного другой, чем в
классе, словно из далекого странствования приплывала к ним на невидимом
корабле. Она клала подбородок на свои сплетенные пальцы и вдруг начинала
читать:
Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка...
Затем подумает немного и скажет:
- Нет, не то я хотела вам сегодня прочесть. Лучше послушайте вот что:
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И...
Ах, дети, я так хочу, чтобы вы поняли, каким чудесным бывает слово у
поэта, каким дивным смыслом наполнено оно!
А Филька ничего не понимал и готов был без сожаления вырвать свой
язык, который только и делал, что колотился без толку о его зубы, помогая
им жевать все, что попадало в рот, а ни одного такого стиха сочинить не
мог. Но зато он отлично говорил, как китаец, стоявший на углу с липучками.
"И мало-мало есть, - говорил он, - и худо есть, и шибко хорошо".
Все над ним смеялись.
Потом Женя читала стихи о пограничниках, а Таня - рассказы. Коля же
всегда критиковал бесстрастно, жестоко и сам ничего не писал - он боялся
написать плохо.
Но совсем недавно, несколько дней назад, Таня прочитала им свой
рассказ о маленьком мышонке, который поселился в рукаве старой шубы. Он жил
там долго. Но однажды шубу вынесли из кладовой на мороз, и в первый раз
мышонок увидел снег. "И как только людям не стыдно его топтать, - ведь это
же сахар!" - подумал мышонок и выпрыгнул из рукава. Бедный мышонок! Как он
теперь будет жить?
На этот раз Коля ничего не сказал дурного. Его молчание Таня сочла за
похвалу и целый день, и всю ночь, даже во сне, ощущала счастье. А утром
разорвала рассказ и выбросила вон.
"Неужели, - думала она, - даже не похвала, а только молчание этого
дерзкого мальчика может меня сделать счастливой?"
(Рувим Исаевич Фраерман)
