В детстве меня занимали пустые фризы,
ждущие имени, которое будет вязью
витиеватой выведено, продолжив фразу:
"Мессершмидт, Георг, Врангель, Георги, Гмелин..."
Город укрыт туманом, как белой бязью,
нам не пятнадцать, мы не одни ни разу -
и никогда не будем. На самом деле.
amarinn

The dance of flames and shadows in the street
Make poetry nobody's ever heard
The weight of loneliness stands on your feet
The cage already there around the bird...

(с) Poets Of The Fall

И тот самый танец огней и уличных теней, создавали нам музыку, которой никто не слышал прежде, и тяжесть одиночества была клеткой, сомкнувшейся вокруг птицы, которая не давала ей улететь, но нам не пятнадцать лет... и мы не одиноки. И - более того - никогда не будем. Т.е. в ближайшие пару лет.
В начале недели мы плыли с Вэндиварей от начала Карла Маркса... но вернее сказать, что от серой быстрой воды, летящей под кисеей тумана. Там копошились и ерошились утки, и, прислонившись к серому парапету, ускользающему из-под локтя в туман, я спрашивала:
-А с чего у тебя началась Англия?
-С Джейн Остин.
-Ой, не говори про неё - я просто боюсь, что у меня будет всё так, как у неё, поэтому я подумаю об этом завтра... А у меня - иначе. У тёти Светы была кружка. Серая кружка с трещинкой. Там было серое небо... даже так - кусок безрадостного жемчужно-серого неба и сероватая трава... за ней могло быть болото, а могло быть небо... и море. И песок... словом, за той травой и была Англия...

И серый лес на той стороне, чуть присыпанный свежим снегом, напоминал рождественскую уличную ёлку, с нанизанными уличными фонарями, которые издалека казались лишь искусной гирляндой...

Сутулая фигура царя возвышается над туманом, а если подойти ближе - туман осел на постаменте тонким слоем серебра, по которому мучительно хочется провести пальцем...

Краеведческий музей в мавританском стиле единственный выделялся из жемчужно-серой пелены сумерек и загорающихся фонарей. Привычным взглядом я скользнула по фризам, по именам, выученным с детства и с усмешкой глянула на мигающую ёлку в аккурат между Гумбольдтом и Мессершмидтом...

Имена лепятся наверху и нужно задирать голову, чтобы их прочитать... некоторые видно хорошо, а некоторые скрыты деревьями и углом дома: Мессершмидт, Георг, Врангель, Георги, Гмелин, Гумбольдт, Крашенников, Миддендорф, Ледебур, Паллас, Миллер, Беринг, Нильс, Пржевальский, Максимович, Черский, Турчанинов, Маак, Колчак.

В детстве меня всегда занимали пустые фризы - потому что это действительная возможность вписать туда новое имя.

Небольшой краснокирпичный особнячок с леденцово-жёлтыми окнами светился так заманчиво:
-О, если бы там, в подвале, был книжный, представляешь? - воскликнула Вэндиваря.
-Варя, ты опережаешь историю, - говорю. - Пока меняется форма, а не содержание.
Но и форма важна... мы как раз дошли до волшебного сада, чернеющего из "павлиньей рощи" (когда-то там паслись павлины), миновав чёрно-белую молчаливую дачу Эйзенхауэра... в саду зажглись фонари - на каждом дереве; и если не снижать патетику и не объявлять всенародно, что это пивной ресторан - то и себя можно убедить в том, что это и книжный магазин, и волшебный лес и неведомый придорожный трактир.

Драматический театр изящной громадой проплыл справа, едва коснувшись светом фонарей, которые высветили сверкающий рой золотых снежинок, а навстречу показался аляповато-глуповатый милый азиат - фигура при входе в "Сушиед"... мы проплыли его, магазин, где продают и баранью ногу, и бутылку абсента за три тыщи (можно за семь - не сомневайтесь даже! - мы всё-таки столица Восточной Сибири), далее из тьмы выплыла чёрная лодка - у входа в "Студию суши"... лодку наполовину засыпал снег, но утром снег из неё вычистят, и спасут.
Мелькнули чёрные стеклянные двери банка, который закрылся рано, дом с профилями вождей под карнизом потянулся слева, освещая всё сине-серебряным светом с головокружительных высот...

Русско-азиатский банк на углу сошёл с глянцевитой открытки "Иркутску ... лет" (нужное вписать). Две античные женщины, держащие скипетры, глядят печально вниз, снег засыпает их пыльные одежды и завитки волос, а на изящном полукружье балкона на башне висит пошловатая мишура...

"Модерн" (она же "Централь") с измученными оскалами и гримасами театральных масок, с самоироничной надписью "дворец труда", с осыпающейся ржавчиной балконов, отступила в тень, давая нам дорогу - здание стушевалось и отступило назад, как отступил в этот раз "Метрополь", т.к. чтобы его рассмотреть нужно непременно идти по улице Марата, не подавляя себя ни банком, ни управлением, ни воздетой дланью Ленина, ни серой громадой дома на Ленина, выпирающего с мрачным упорством своим боком, претендуя на своё место в улице, которую, возможно, единственную не снесут... но за одноэтажными домами, за незабвенными первым гастрономом уже угрюмо высятся новые дома в сто этажей, их ещё не видно, но они молча стоят за спиной наивных стареньких домов, нетронутых ни революциями ни войной (ибо тут не было войны разрушающей, но всегда есть война более угнетающая - и время ей имя).
Дом Зинцмана зарешёчен и потушен - днём это поликлиника, и в детстве я мечтала туда попасть - голландские печи с изразцами и тёмные коридоры с тяжёлыми зеркалами меня бы утешили.

Кинотеатр "Декаданс" сверкает незашторенным окном и сверкающим водопадом хрусталя - люстра. И город приобретает размеры комнаты - люстры музыкального театра цвета патоки, водопады хрусталей, демонтированный Карлссон, который болтал ножками над головами прохожих, который оказался менее долговечен, чем даже улица Ленина и сам Ленин... мне всегда казалось, что Карлссон должен избежать забвения, но и Карлссон - канул в прошлое вместе с дубовыми столами, лавками, чугунными утюгами, камином и каменной зеленоглазой кошкой в саже... где это всё?

Где тот стол, под который мы когда-то закатывали коляску с мирно спящим мальчиком? где та скатерть? где те алюминиевые тарелки с загнутыми краями, где кривые ложки и самое вкусное в мире мороженое, чуть сбрызнутое чем-то пьянящим и подзолоченное мёдом, припудренное орехом?..

И я опять тот буржуй, горюющий по-поводу какой-то нелепой этажерки, отданной на нужны комиссии по снабжению лаптями и валенками Красной Армии.

Магазин Макушина и брата и совладельца Посохина, который щедро снабжал меня книгами, посредством университетской библиотеки весь прошлый год, тёмен и мрачен... но пахнет типографией. И глобус в крошечном окне на фасаде - вечен и пёстр. Как в песне.

Доходный дом Жбанова носит вывеску "брэндхолла", а потому - подсвечен. И пусть я пропустила все остальные дома, но на этом отрезке полагается провести какую-то границу - в бело-серебристом ослепительном свете этого отрезка среди синих фигур охранников, притоптывающих ногами, меня всегда охватывает чувство перехода. Возможно, через такой переход и можно перейти на тот свет.

А когда мы возвращаемся обратно - мы идём из менее помпезной части Карла Маркса, опять минуя золотую и серебряную роскошь кульминации улицы, сводя на нет весь эффект, но ныряя в тёмную проходную, где скользим по гранитным плитам, выходя на Горького - к Горькому (не сомневайтесь - у нас всё очень логично: Горький - на Горького, Ленин - на Ленина; даже не думайте подозревать нас в какой-то непоследовательности и несерьёзности). И только Карла Маркса нет на Карла Маркса (потому что там Ленин... частично), но молчите, умоляю, молчите... Нам просто совершенно негде было его поставить... Если признаться, что мы даже чашку для фонтана заняли в городе Орле, но я молчу... в бедности тоже есть благородство!

-Ой, у Горького нимб! - улыбнулась Вэндиваря.
Горького засыпало сверху, замело снизу, и снег лежит у него на голове шапочкой, а на усах - щёточкой. Рядом стоит настоящая, несрубленная, не искусственная и отнюдь не безумная (о, бешено мигающие ёлки нашего центра!) ель, наряженная настоящими бумажными игрушками, кривыми, разными и прекрасными. Мы обходим ель, я вручаю Вэндиваре запотевший сидр, вынимая его из сумки, где бутылка одиноко перекатывалась и... ускользаю в свою улицу, минуя заманчивый чёрный провал двора, зная, что когда-нибудь, когда снега будет по горло, - я шагну именно в такой двор, а Вэндиваря сядет именно в такой жёлтый автобус. Может быть, на нём будет написано "Грэйхаунд", а не что-то непереводимое, корейское, неизвестное... но ведь американские боги ездили на чём-попало? а значит, им мы - люди без прошлого с одним настоящим - можем себе это позволить.