"Нас отправили в дачных вагонах. Привычные скамейки, исполосованные стершимися рейками и утратившие определенный цвет; окна, верхняя половина которых, сопротивляясь, с натугой опускалась, нехотя открывая дорогу паровозной гари и ветру, - все это дразнило воспоминаниями о том, что было вот-вот, накануне, но уже стало невозвратимым.
С нами ехал Ивашов, и вагон на военный манер прозвали КП. Казалось, весь состав двигал вперед не паровоз, а этот вагон, находившийся в середине поезда. Спрыгнув на землю, подтянутый, скроенный с безукоризненной пропорциональностью, Ивашов все равно поправлял пояс и гимнастерку, подтягивал сапоги. Если ощущал, что каштановое море на голове "слегка разыгралось", приводил его ладонью в порядок. И шел вдоль вагонов. Его окружали, за ним с надеждой семенили по шпалам.
Люди боялись удалиться от поезда - а вдруг он тронется!
- Без нас не уедут, - успокаивал Ивашов. - Разомнитесь немного, прогуляйтесь...
- А людей это... не размагнитит? - спросил, я помню, заместитель Ивашова по хозяйству и быту, человек со странной фамилией Делибов. - Надо привыкать к законам военного времени!
- К большим законам не приобщают на мелочах, - ответил Ивашов. Оглядел закованного во френч Делибова: на открахмаленный воротничок, как молочная каша на края переполненной кастрюли, наползала изнеженная белая шея.
- Расстегните верхнюю пуговицу, - вполголоса посоветовал Ивашов. - Пояс распустите немного.
- Есть, - ответил Делибов, чувствовавший себя уже в самом пекле сражений. И, схватившись за поручни, стал подниматься в вагон, чтобы не у всех на виду выполнять указание.
Мы еще не встречались с войною глаза в глаза... Но внезапно увидели развороченные пути и будто исковерканные рукой безжалостного силача рельсы, скелеты вагонов под насыпью. С нашим составом тоже могло случиться такое...
Поняв, что об этом думает каждый, Ивашов объяснил:
- А в мирной жизни? Один, как счастливый состав, проскочил к девяностому "километру", а на других фугаски в середине пути попадали: разрыв сердца, злокачественная опухоль или еще что-нибудь. Об этом нельзя задумываться. Просто бессмысленно. Вот таким образом!
Как ни странно, упоминание о страшных, по "мирных" болезнях нас успокоило: везде человека могут подстерегать неожиданные бомбежки - и заранее ждать их неразумно: это ничего не предотвратит, не изменит. Чем меньше в нору войны остается времени для бездеятельных раздумий о собственной судьбе и ее превратностях, тем лучше. Только действия спасают людей от предчувствий и страха.
Маша, угадав, что пассажиры дачного вагона все же погружаются на дно молчаливых, невеселых самопредсказаний, начала действовать. Она, разумеется, и гадать тоже умела...
- Дайте-ка я взгляну на карту вашей жизни! - говорила она.
Люди протягивали руки как бы для подаяния. Маша изучала линии, глубоко въевшиеся в ладонь или тончайшие, еле заметные. Разглядывала, как хитроумно, от истока до устья, переплетаются русла высохших рек и речушек...
Потом горестно покачивала головой:
- О-о, у вас было много сложностей!
С ней соглашались: у кого не было сложностей?
- Вы не раз болели...
Доверие к Маше росло: кто из нас избежал недугов?
- Были ссоры, окружающие не всегда понимали вас. А кого из нас всегда понимают?
- Сейчас вы хотите заглянуть в свое будущее?
Убедившись, что Маша - провидица, все затихали, внимали ей. И тогда она объявляла:
- Но линия жизни у вас прекрасная! Длиннющая линия жизни... Вы дотянете до седой старости в окружении близких!
Подвижное, как у мима, Машино лицо в этот миг выражало такую уверенность, что люди успокоение откидывались на спинки истертых скамеек и устремляли взор в полуоткрытое окно беззаботно, словно дачный вагон действительно вез их на дачу.
Маме и нам с Лялей Маша уже давно предсказала долгую и благополучную дорогу в грядущее. И только ладони Ивашова она не коснулась: не решилась положить его руку в свою.
- Вы... не цыганского происхождения? - задавали Маше привычный для нее вопрос.
- К сожалению, нет, - отвечала она.
- Не цыганка? Очень похожи. Такой цвет лица...
- На юге не была. На пляже не загорала.
- У нее от рождения такой цвет, - встревала я в разговор. - И она все на свете умеет!
- Опять ты гордишься чужими достоинствами, - беспокоилась мама. - Постарайся, чтобы восторгались твоими.
Но я знала, что чем больше буду в этом смысле стараться, тем никчемнее окажется результат: безнадежно хотеть быть талантом или назначить себя таковым.
Спали мы сидя... Порой удавалось прилечь на скамейку - тогда между нами и конвейерно-монотонным колесным стуком исчезало всякое расстояние.
- Спать на досках полезно, - сказал Ивашов. - Даже Николай Первый понимал это. Считайте, что обрели Царское ложе!
Уборные были таинственно заперты. Ивашов приказал, чтобы после длинных перегонов представители сильного пола спрыгивали в одну сторону - туда, где встречные пути, а представители женского - в другую, где лес и кусты. Он всем пытался облегчить жизнь, но женщинам в первую очередь.
- Тут уж, как говорится, лишь бы успеть. Любой ценой! - сказал наш будущий бригадир, молодой человек с круглыми, нежно-розовыми щеками. Он старался, как и Делибов, скрыть свой вид "мирного времени" нагнетанием чрезвычайности, напряжения,
- Тут уж... любой ценой! - повторил он.
- Все еще только начинается, а вы поторопились выучить эти слова? - повернулся к нему Ивашов. - Взяли на вооружение? - И добавил:- Дамы ни при каких условиях не должны терять своего достоинства. А мужчины, как вы говорите, "любой ценой" обязаны содействовать этому.
"Почему он заботится обо всех женщинах?" - ревниво подумала я. Мама же сделала вид, что не слышала этого разговора: он входил в противоречие с застенчивостью и романтичностью ее давних чувств к Ивашову.
С конвейерной монотонностью перестукивались колеса, а Ивашов своим глубоким, спокойным баритоном объяснял, как надо копать рвы. Когда он произносил слова "укрепления", "рвы", "танки", "лопаты", никто в вагоне не вздрагивал.
Последний раз я общалась с лопатой в детском саду. А может, это был песочный совок?.."

("Ивашов. В тылу как в тылу" А.Алексин)