я очень внимательно посмотрю на спрашивающего и отвечу: - На лекции "Язык как ключ к пониманию национальной культуры".
Хотя... подозреваю, что национальную культуру я уже давно понимать не хочу, а если "А мне найти бы ключ к тому, что называется тобой" - то это уже пусть окружающие ищут, а я уже даже ключей от Тауэра не взяла бы - даже, если бы принесли мне их королевские гвардейцы на красной подушке. Просто развернулась бы и пошла прочь, пожав плечами.
И ещё я думала, возвращаясь, что была с кем-то, у кого есть то, чего нет у меня. То, чего я никогда не знала и не понимала, хотя всегда со стороны любовалась - неустанная радость, которая, наверное, называется молодость. Когда хочется комментировать вслух всё происходящее и ещё чуточку вдобавок. Когда говорить - не лень, а необходимость; мне же, чем дальше, тем больше, лень губы разжать; и я мысленно поражаюсь чьей-то способности к живому и непосредственному изумлению окружающему, т.к. знаю, как сыграть это для детей, но давно утратила (или никогда не имела) желание воспроизводить это вслух.
Усталость ли причиной тому, или всё большая отрешённость и погружённость в себя, - не знаю. Но всегда боюсь за тех, у кого эта бесценная способность есть. Боюсь, что они каким-то образом её утратят..
Также я боюсь за всех тех, кто это имели, но потеряли... в силу собственного ли разгильдяйства, либо чья-то невидимая рука крепко зажала им рот; и поэтому раздражаются гвалту на детской площадке, пропитываются едкой солью досады, когда стайки молодых людей громко смеются в транспорте, а ты искренне недоумеваешь по этому поводу. И после, когда ты прошёл все эти стадии, ты отчаянно боишься, что перестанешь проговаривать мысленно, и тогда наступит полная немота, которая и темнота, и отсутствие воды, и движения воздуха, и всякого духа...
А ты всё глубже и глубже погружаешься на дно того океана, называнию которому нет, ибо сперва только лёгкие волны набегали на тебя сверху, заливаясь в уши, касаясь солёной водой губ, разъедая глаза, а после свет начал проглядывать сквозь бирюзово-зелёную толщу, пока ты послушно отдавался тяжести невысказанности и чувствовал, как вода заполняет твои лёгкие, и с нею в груди опускаешься в пропасть, дна у которой, как оказывается, нет, т.к. это пропасть молчания. Бездна, в которую можно только пропасть, если не придумаешь то, о чём можно будет говорить вслух... или хотя бы писать. Но чем дольше и глубже - тем яснее, что таких тем не было, и нет...
И если бы меня интересовало что-то больше автобиографической прозы, возможно, было бы легче, но выдуманное всегда казалось мне менее интересным, чем живое и настоящее, осязаемое... и я сама бы приехала сюда откуда-угодно только для того, чтобы убедиться в существовании самой себя, м.б. даже потрогать волосы Хелен, пройтись по магазинам с Филибером, перетискать и перецеловать всех моих детей (ну, хорошо! не всех, но наименее сопливых, наиболее белокурых и голубоглазых), увидеть Вэндиварю, отпилить кусок резьбы от дома на улице Робеспьера, выпить в пабе и просто увидеть воочию всех тех, о ком я так хамски-непочтительно пишу, тех, о ком я намертво молчу, кого я помню, тех, о ком нельзя говорить, тех, о ком я скучаю, кого я жалею и... даже почти люблю. И отдельно - о тех, кого я уже не люблю, но не успела их записать, а значит, не успела и сохранить... как боюсь не сохранить ни свою речь, ни... нет, только её и боюсь потерять. Потому что всё остальное (пока) есть. И помню, что надо быть благодарной. За всё.