Так стёклышки сверкают и переливаются янтарём, изумрудом и сапфиром в прибрежных волнах Адриатики, а на солнце превращаются в маловразумительные осколки, покрытые налётом. И только, если натереть их маргарином, как советовала Туве Янссон, они опять становятся янтарём, изумрудом и сапфиром, хотя всё равно менее ярким.
Вот и моё прошлое было лишь горстью разноцветных стёклышек, которые обесценились до нуля в душные летние дни 2011 года, когда ты понимаешь, что не в силах ни упиваться больше своим прошлым, ни тонуть в нём, ни возводить его в третью степень, а с удивлением оглядывать окружающее тебя всё:
-И это жизнь, которую я снимаю? - как в той песне "life for rent", ибо жизнь носит явный отпечаток временности и непрочности жилья, когда старое сломано, а новое не возведено.
И я бы хотела ещё что-то чувствовать, но не могу - ну, сколько можно? - так из прошлого выжато всё, и ты выпускаешь из пальцев эти обесцененные стекляшки, стоя в волнах прибоя. Отпускаешь в надежде, что в воде они опять засияют прежним блеском, пока ты решительно разворачиваешься и топаешь вдоль прибрежной полосы, хрустя камешками.
И стрекочущая плёнка остаётся где-то в тёмной комнате с узким лучом проектора и столбом голубовато-серебряной пыли, вьющейся столбом. Там запечатлены моменты, которые были меньше самой жизни, и я до сих пор не знаю, отдала бы я остаток каких-то там угасающих дней, как писал Аксаков, за возможность ещё хоть раз почувствовать то, что было... и неважно, что ничего и не было.
"когда-нибудь ты поймёшь, что никогда-никогда уже больше не будет так, как сейчас, и мои двадцать семь иногда чуточку завидуют твоим пятнадцати, т.к. всё будет сглаживаться, как печаль... так и радость" - писала мне когда-то Энджи, и, конечно, я ей втайне не верила, ибо мне удалось не расставаться со своей тоской настолько дольше, насколько это вообще представлялось возможным, чтобы не заболеть и не замолчать совсем.
Она писала это в эпоху доцифровых фотографий, и поэтому от Энджи у меня остались мутные, сканированные фотографии, где едва-едва угадываются черты лица, как будто снимок окунули в ванночку с проявителем и вот-вот достанут... возможно, с фотокарточками происходит тоже то, что с камешками, когда достаёшь их из воды... и лучше не знать, какими были те черты, как и не стоит проявлять собственные воспоминания.
И какой жизнь становится роскошной, обращаясь в воспоминания! и как я этой роскошью дорожу, и ей в угоду готова принести даже настоящее, за что меня всякий раз наказывает Бог, оставляя в настоящем лишь яркий фотоснимок памяти, но кроме глянцевого фотоснимка, лакированного куска действительности, по которому можно презрительно щёлкнуть ногтём, в настоящем он редко радует меня переживанием момента.
Или, м.б., я неправа... и я как раз тот Фауст, который жмёт на кнопку "on", не в силах снять с неё палец и не в силах утопить её до конца, пока фокус раздражённо пульсирует зелёным прямоугольником, а ты лепечешь "остановись, мгновенье", но не можешь ни выбрать его, ни запечатлеть сразу; ещё хуже - ты живёшь в счастливом мгновении, которое затянулось на двадцать лет, и потеряло свою остроту и резкость.
Но единственное, во что нужно верить, что тогда ты действительно отдал бы не только остаток угасающих дней, но и всю жизнь за возможность ещё хоть раз провести пальцем по любимому позвоночнику сверху вниз и снизу вверх; а теперь много бы отдал за возможность хоть раз искренне заплакать или чего-то захотеть; а сейчас и слова "люблю" жалко - лишний раз не вымолвишь... и даже для тех, кого, разумеется, безоговорочно любишь.
И до сих пор втайне не можешь смириться, что любовь каждый раз всё-таки меньше жизни... которая, конечно, прекрасна, но всё-таки как будто пуста. Несмотря на обилие любящих.