Деревянный камешек Burberry Touch пахнет осенью и корзиной для свежестиранного белья. Новым льном. Глиняный камешек Dior Homme пахнет тленом и тоже осенью. Умершей, золотой. Я сижу на балконе в кресле, курю (бычки оставляю в цветочном горшке) и нюхаю: то корзину для белья и простыни в английском доме, то Джонни Деппа в гробу. А то голубцы, которые готовлю в микроволновке.
Еще одна такая неделя и я стану бессмертным.
Но слабоумным.
_________
И вот обулись — и пошли
(за славой и за снегопадом)
во тьму — любовники мои,
потом мои ученики,
и дети — целым детским садом".
Дмитрий Воденников
Сегодня получилось наконец-то умереть. И никто меня не искал, никто не звал, никто не дёргал и не теребил.
-Или я умерла, или все умерли, - слегка удивлённо говорила я, периодически вынимая из сумки телефон, но через какие-то разумные промежутки времени. - И почему с тобой всегда получается как-то улизнуть? - с остальными почти не получается...
-Не знаю, я мало, с кем гуляю, это ты у нас экстраверт, - хмыкает Филибер.
...и опять всё настоящее - и медленный полуденный мир в неспешном броуновском движении тополиного пуха, который не раздражает, как в детстве, даже, если он попадает в нос, и ты смешно чихаешь.
Солнце скользит в велосипедных спицах, цепляется зайчиками за металл, рассыпается в зеркалах и окнах, тяжёлым знойным грузом распластывается по тротуару, целые километры белого, режущего глаза, асфальта. И кое-где цветная плитка - в тени старых прохладных домов, скрипучий паркет краеведческого музея, прохлада, грязь и паутина, собравшиеся в высоких бликующих окнах, стёкла которых, слава Всевышнему, не меняли с тех пор, как памятник Александру валялся в лопухах внутреннего дворика до переплавки.
Солнце слепит от гранитных плит Иерусалимского кладбища, из которых, видимо, составлен постамент Ленину, а в самом парке мы нашли красивое надгробие с крестом и сердцем. И белого стекла плафон от фонаря, которые белел в переломанных кустах и зарослях как хрупкое белоснежное яйцо фаберже.
В гуще парка я нервно заныла, и Филибер послушно вытащил из сумки нож для резки бумаги, который он всегда открывает вечерами, когда идёт через тёмную рощу. Так, с ножом, с пакетом книг и фильмов, с калейдоскопом и двумя кусками шоколадного кришнаитского мыла из кафе, мы пробирались через парки, дворы, заросшие лопухами, пропахшие котами, а в каждом дворике не по дворнику, но по пьяному мужику, завалявшемуся в лопухах. Но площадь деревянных домов неумолимо сокращается обратно пропорционально расширению площади картонно-стеклянных домов.
С Филибером мы не играем в крапивинских персонажей, а просто становимся ими, т.к. Филибер даже не знает, кто это такие, но это и не нужно - т.к. быть кем-то можно только изнутри, а не через понимание. Так, полузаброшенные дома, сами распахивают перед нами двери, и мы тихо скрипим лестницами, а снопы мутного и загробного света ложатся на ступени. Так парковые тропинки выводят нас на ту полянку, на которой хорошо лежать и слушать "Тоску" Лучано Паворотти, и я даже на все согласна, т.к. нечасто мне удаётся умереть.
В индийское кафе обычно ходит Филибер, но я с удовольствием глянула в тёплую вкуснопахнущую полутьму и решительно толкнула дверь - я тоже хочу!
То скудное домашнее освещение плафонов из кусочков цветного стекла, вполне европейское успокаивающее сияние стойки с прохладой стеклянных фужеров и креманок, кружево стекла со взбитой сметаной с черносливом, припудренной грецкими орехами, скользнуло в разгорячённую руку, и я с удовольствием оглядывала и беременную девушку в сари, и молодую семью с коробкой тех смешных шариков в кунжуте, и пожилую даму в жемчужных бусах и шляпе, и пожилого мужчину в белоснежной рубашке с белоснежными же волосами; и сухую седую женщину с фаршированным перцем и фарфоровым лицом, и какие-то загадочные котлеты, которые в Германии всюду подавали в качестве альтернативы к мясным блюдам, молодые девушки с рюкзаками, поглощающие какие-то очередные куски мыла, которые нужно грызть, какие-то загадочные круглые полупирожные-полуконфеты... Отчего-то это напомнило советскую столовую - из-за темноты дерева, столов, расставленных как в столовой какого-то безобидного санатория, какого-то нехитрого набора основных блюд, которые все узнаваемы, старомодны и от того недороги.
Лента мелких улочек с купеческим и мещанским прошлым (впрочем, и настоящим) разворачивается перед глазами, и на перилах какого-то дома лежит заплесневелая краюха хлеба, над ней стена, на которой детским почерком выведены мелом скабрёзные слова вперемешку с какими-то словами из детского букваря - "тренирую почерк!" - просилась подписать рука.
Пожелтевшие занавески тюля тонут в зеленоватом скудном освещении таких окон... на окнах либо полуувядщие цветы, либо перцы в жестянках, либо традиционная восточно-русская елочная мишура, - если люди живут, и ватные рваные одеяла - если уже только существуют. Или уже не...
Краска с таких домов слазит облупившейся коростой, медь ручек сияет в тех местах, где к ним прикасались ладони, сажа, въевшаяся в доски и вывески придаёт всему вид запустения и ветхости - все знают, что вскоре (но никто не знает, когда именно) эти домишки пожрёт не летний зной, но всесильный огонь, и следа не останется...
В подвалах таких домов лежат коробки, тронутые оспой ржавчины - и мы вряд ли узнаем: были ли это "монпансье"? "драже"? был ли изображён на крышке толстый и грустный Наполеон, или просто фиалки? - в таких коробках могут храниться медные полустёртые монеты или какая-то труха... в гуще битого стекла "ралле" и "брокар", в гуще сгнивших тряпок, километров войлока, под слоем земли, испражнений, пластика, шприцов и прочих исторических наслоений всё это смешивается в какой-то неполезный компост, из которого буйно растут стрелы кипрея, ядовитые заросли молочая, ухмыляющейся крапивы. Безобидные лопухи, чистотелы, лютики и прочая мелкота нерешительно топчутся у крыльца и пытаются разместиться вдоль заваленных заваленок, а с парадной стороны культурные слои асфальта, поднимаясь всё выше и выше, поглощают и фундамент, и завалинки, и окна полуподвала, и окна первых этажей, двери парадных, которые никто никогда больше не откроет...
Летом город стонет, изнемогает от пыли, жары, истомы, вальяжности пуха и сухости дерева, которое, кажется, способно загореться стружкой шелушащейся краской безо всякой причины. Именно летом деревянные дома начинают источать свой собственный запах, который постепенно выливается на другие улицы, где постепенно тает над раскалённым асфальтом, раскатанным тысячами шин.
Во тьме этих дворов с обязательными прогнившими воротами и покосившимися калитками живут либо сдавшиеся и сломавшиеся, либо доживающие - чью жизнь можно назвать "счастливой", ибо их время закончится одновременно с их местом обитания.
И сколько же того, что мы просто физически не успеваем друг другу рассказать, и прошлое уходит в провалы этих дворов, откуда никто, кажется, не возвращался в том облике, в котором он туда вошёл - вроде той сказочной горы, куда они там все проваливались?..
-Когда я мыла у бабушки окна, цепляя ногтями мелкие щепки и остатки голубой краски наших детств, то подумала, что в сочетании с белой облупившийся побелкой, бабушкиной бело-синей косынкой и чёрным платьем - это идеальная Греция.
-Мне кажется, что переход в разрушенном пассаже - это итальянская улица. И так кажется местному художнику, который ежегодно торгует ею возле дома "кривой линии партии", за семь тыщ - оригинал, за две - копию.
-Если там была Италия вперемешку с примостившейся непрочной ещё Индией, то Бейрут, Дамаск и Алеппо будут южнее. И через всё это надо придумать наш Ориент-экспресс из ржавой карусли в каком-нибудь дворе! - вдруг оживляюсь я, как будто мне нет лет.
-Из вросшей карусели, которых почти уже не осталось, т.к. они и нашем детстве неизбежно врастали и зарастали...
...Но если её удавалось раскрутить - она плыла, тяжело ныряя и ухая, как верный пароходик, который плавает вдоль дебаркадера, но не выходит в открытое море.
Так ориентальные мотивы сплетались и спевались с нашими историями, археологическими пластами, сдвигались с литосферными плитами, смещались во времени и пространстве. Менялись моды, вероисповедания, идеологии, государственные системы, деловые костюмы, флаги на башнях, культуры на пашнях, и вагоны, и погоны, рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, стрелочник тот запоздалый, мост над речкой, дым над печкой, икарусы, папирусы, керосинки, керенки, буржуйки, тужурки, комоды, обеды, панцирные сетки, солдатские каски, накидушки на подушки, радости Дуньки, неизменные неваляния Ваньки, ленты кинофильмов, заставки диафильмов пэчворковской расцветки, настроечной таблицы, кубик-рубиковой геометрии, и виды массовой истерии.
Но если заглянуть в самое нутро такого дома, то запах будет как над той шкатулкой с отделениями для бабушкинх лекарств ли, мытарств, рукоделий, медалей и прочих регалий.
