Мы кое-как дошли до врача, которая объявила, глядя в карту: - С вашим диагнозом наш курорт противопоказан.
-Знаю, - безмятежно кивнула. - Мы бы просто отдохнули, если честно...
Поэтому я была согласна на тёртую морковку и сухарики трижды в день (котлеты на пару, рыбные котлеты, куриные котлеты отдавались местными пятнадцати собакам), на местную библиотеку, на прогулки вдоль берега и отсутствие тех обязанностей, которые... словом, от обязанности жить.
-Do you like ginger-bread houses? - раздался громкий вопрошающий голос - и стайка иностранных немолодых туристок прошла по главной улице деревни.
Мы вышли из столовой с апельсинами (там растут только апельсины - во всяком случае, это почти единственный фрукт, который там дают - даже компот из них варят), а группа тайцев высадилась возле столовой, а их переводчица приняла за иностранку маму (её тут все за неё принимают - вот недавно хотели купить китайский комод с иероглифами, как нормальные люди, и там все обрадовались, что они этот комод не кому-нибудь продадут). Та вежливо покачала головой и удалилась. Но и у источника нас настигла улыбающаяся тайка, которая весело бултыхала ногами, а муж снимал её на камеру. Их окружили деревенские девчонки, и улыбающаяся тайка раздавала им конфеты, и мама даже разжала губы, чтобы перевести:
-Сначала сладкая, а внутри - горькая. Как любовь.
Тайка улыбалась, бултыхала ногами, просила сфотографировать ей с мамой, мама прижимала к груди апельсины, смотрела на свои сандалеты, рыжие полоски и синие носочки, а от источника поднимался пар.
Под этой сосной в подобной беседке каких-то сто лет назад снимались на карточку бравые стройные офицеры, белые бабочки дам с белыми лепестками зонтиков; а освещение такое, что всё ждёшь, что из-за тёмных сосен всё-таки выйдут, забывшись разговором, молодые курортницы с открытыми ясными лицами в обрамлении чуть вьющихся волос, разделённых простым пробором. Чудятся какие-то толстощёкие горнисты, барабанщики, походы за грибами под дружное фырканье грузовика (кузовок, грузовик, грибок, костерок...), костры, просмоленные лодки, неловкие девушки бодро прыгающие у волейбольной сетки... что-то, ускользнувшее безвозвратно, ставшее сепией бледного снимка, то, чего не могут воссоздать современные режиссёры и писатели, наряжая современников в старомодные платья; видимо, в движениях и жестах, речи и мимике было что-то, носящее одну примету времени, ибо "и Ленин молодой, и роза Октября едва раскрылась..." как написала Линор Горалик; в том нелепо-трогательно жесте серебристого Ленина на подъезде к санаторию. В том доверчивом жесте развевающегося полотенца у каменной бурятской девушки в палисаднике столовой. Девушка черна, но с живыми глазами, сизыми голубями, садящимися на её шапочку... Скульптор сделал ей такой стройной, такой подвижной, такой живой и настоящей:
-А любил - так сделал бы белою, белою лебедью сделал, - как будто поёт она, хмуря брови.
Весь Горячинск - со штампом "республика Бурятия" на санаторной книжке - остатки былой полуязыческой советской культуры, где каждая республика - богиня на фонтане ВДНХ. В корпусах уже сделан ремонт, но столовая пока не тронута. Это ненадолго, и скоро альковно-резная, бархатно-аляповатая темнота зала исчезнет, уступив место розовым стенам и гипсокартону.
Стенные панно "на чешуе жестяной рыбы прочёл я зовы новых губ" исчезнут, уйдут туда же - куда и ряды графинов и полубогинь в белых халатов, времён белых скатертей, скверной плёнки и неумытых лиц тридцатых годов. Вместо графинов теперь на столах уродливые бутылки с кетчупом, но в диетзале уцелело несколько стеклянных креманок, но чаще мёд подают в пластиковых стаканчиках; а мусор собирает мусорщик, но нет больше лошадки, которая трусила от одного мусорного бака - к другому.
Все эти торопливые перемены - безуспешная спешка поспеть за убывающим временем. Перелететь из тридцатых годов - с белыми гипсовыми вазонами для цветов, изъеденных кариесом лет по краям - к Афродите, умывающейся лепестками на плакате новооткрытого косметического салона.
Эта умирающая культура - последняя нервная попытка метнуться назад - мы все туда оглядываемся, но боимся подчас признаться, что и там, кажется, не было ничего... или всё-таки было? - что было в эпоху полированных и лакированных шкафов, пошлых первосентябрьских букетов в фольге, зеленовато-красных ягодах аспарагуса, нелепых резиновых тапочек, гармошек на колготках, недозрелых ранетках, грязноватых беседках - все они с царских времён замусорены лузгой от семечек... и тоска от этого всего поднимается вверх чёрным тонким проводом, разделяющим небеса, и звук этот тонкий, звонкий, длинный и замирающий.
- церковь-магазин:)
