И даже подсыхающие пироги не способны меня отпугнуть ни от подоконника, ни от шторы, ни от успокаивающих бело-коричневых тонов.
Зачастую думаю: вся прелесть в незнании... как только вижу, как в молочник заливают молоко из того же тетрапака, что и дома, - кофе теряет свою сакральность, т.к. я этого видеть бы не должна, ибо только тогда появляется тот волнительный элемент новизны, в погоне за которым мимо нас и мелькают разные улицы, лица и даже целые города.
А также элемент "заботы" of sombody (or anybody): так те же листья салата на том же тостовом хлебе с той же рыбой, которую можно купить в магазине, внизу, становятся многозначительными и почти торжественными, когда собран этот нехитрый бутерброд не твоими руками и не на твоей кухне. И даже не имеет значения, понравились бы тебе руки делавшего и принёсшего. Всё это теряется на фоне волнительного ощущения иного, другого, чуждого и не твоего - почти имитация влюблённости: вот и соблазнился чужим лакомым кусочком, собранным из невесть чего.
За чистыми стёклами апрель красуется графикой веток, потемневших, словно вымытых последним снегом и выполосканных весенним ветром. После бури стало холоднее, тише и немного торжественнее, стоит только свернуть на тихую, гулкую, непременно каменную, улицу. А на центральном рынке ходят толпы подвыпивших людей сельского вида, и женщины зачастую бьют своих спутников - кто сумочкой, кто нетвёрдой рукой. Всюду громоздятся пустые ящики, давленые апельсины, и рынок отчего-то связан с Пасхой, с целованием креста в душной церкви, с широкими юбками каких-то мещанок, что ходили по улице Пестерёвской и ещё чем-то, что словами не выразить, а только невнятно перевернуть и опустить где-то в груди, положив на собственную диафрагму грузом так и не объяснённой и неясной тоски.